Даниэль Ольбрыхский

Несмотря на молодость, он самый популярный актер польского кино. Всем знакомы его близко поставленные глаза, взлохмаченная рыжеватая шевелюра, порывистые движения, вечное беспокойство, танцующие ноги в джинсах. На улице его не отличишь от сверстников, таких же беспокойных, впечатлительных, неопределившихся душевно. Быть может, именно поэтому они видят в нем себя — свои заботы, свои сомнения, свои надежды, как десяток лет назад их старшие братья или отцы видели себя в Збигневе Цыбульском. Быть может, именно поэтому его так часто называют наследником трагически погибшего актера. С этого мы начинаем наш разговор.

— Я всегда злюсь, когда слышу это слово — «наследник», «преемник». Это оскорбляет память Збышка, это оскорбляет и мое желание быть самим собой. Я хотел бы быть зеркалом своих сверстников, своего поколения. А мне говорят: второй Цыбульский... Я понимаю, откуда это идет: когда Збышек погиб, зрителям показалось, что польский экран опустел, им хотелось, чтобы кто-нибудь другой как можно скорее занял его место. Их можно понять, но каждый человек уникален, как уникально время, в котором он живет, и нельзя еще раз пройти тот же путь, нельзя копировать даже великого актера, потому что и он меняется с каждым годом, с каждой ролью... Самое страшное, что меня считали наследником даже самые близкие. Когда Вайда предложил мне сыграть себя самого в своем фильме «Все на продажу», себя таким, каким понимал это он, а не я, я поссорился с ним, я сказал, что могу сыграть себя, но не какого-то выдуманного «преемника». И вот это-то я и сыграл в картине — свое несогласие с Вайдой, со зрителями, с легендой о Цыбульском... Мне кажется, кое-что в этом смысле удалось, скажем, сцена в туалете, когда я бью ассистента режиссера, который хотел моему герою «открыть глаза» на самого себя. Быть может, роль Даниэля стала от этого менее эффектной — куда легче играть человека, который шагает по трупам, но я хотел быть честным и по отношению к Цыбульскому и к себе самому. И в результате в этом фильме, где каждый говорил от своего имени, нет ни одной фразы, которой я мог бы стыдиться...

Конечно, я хотел бы хоть раз в жизни сыграть так, как Цыбульский в «Пепле и алмазе», но до сих пор мне это не удавалось. А критика и зритель все время подгоняют меня под какой-нибудь тип. Так было, когда я начинал, после «Раненого в лесу», когда обо мне писали, что я родился в солдатском мундире, что я обречен играть роли военных, так было после «Боксера» и «Йовиты», когда писали, что я не актер, а спортсмен, что я обречен играть бегунов и боксеров...

— Вы действительно были спортсменом?

— Был. Я хотел стать олимпийским чемпионом. Только не знал, в каком виде спорта, и брался за все, и даже добивался некоторых успехов. Но тут моя мать прочитала в газете, что «Поэтическая эстрада» варшавского телевидения объявляет конкурс декламаторов, а я любил поэзию, любил музыку, любил кино... Мать сказала: попробуй, может, что и получится... Нас было пятьсот человек, а в студию приняли только десятерых, в том числе и меня. Сначала я думал — это хобби, а оказалось — профессия. Я бросил тренировки, и тренер сказал мне: ты дурак, актером не станешь, а вот бегуном — может быть... Кстати, этот эпизод мы вместе сыграли в кино, мой тренер и я, в фильме «Все на продажу». А на телевидении я встретил человека, который научил меня многому, режиссера Анджея Коница. Он научил нас всех тому, что телевидение — лучшая школа актера: техника там кинематографическая, а работа над ролью театральная. Мы играли много — Магда Завадская, Малгожата Влодарская, Ирена Карель, Мацей и Дамьян Даменцкие, а потом меня увидел Насфетер, снял в «Раненом в лесу», мне было восемнадцать лет, и я ровным счетом ничего не понимал в кино, хотя роль была главная. Вначале я вообще думал, что играть в фильме — это почти то же самое, что писать стихи в пятнадцать лет. Но потом я понял, что это не только красивое занятие, но и тяжелый, серьезный труд. И я не мог отказаться от соблазна: рассказать с экрана о себе, о том, что меня интересует, волнует, огорчает. А кроме того, я был еще мальцом, мне нравилось заниматься перед камерой спортом, нравилось быть смелым. Впрочем, это осталось у меня и сейчас: я завидую циркачам — ведь если я ошибусь в чем-то, зритель может этого просто не заметить, а ошибись циркач, он сломает шею, и потому в любой роли ему приходится работать с полной физической ответственностью.

Как бы то ни было, я благодарен Насфетеру: первая роль в кино, рецензии, похвалы, меня пригласили в театральную школу, а затем ректор ее, Ежи Кречмар, рекомендовал меня Анджею Вайде на главную роль в фильме «Пепел».

— Вам и в этой роли пригодился спорт?

— В эпизоде конной атаки под Сомосьерой, когда чуть не погиб один из старейших польских наездников, многие актеры отказывались от съемок. А я был молод, уверен в своих мускулах — и две недели ходил за Вайдой, уговаривая его дать мне возможность как следует упасть с лошади. Я говорил, что скакать, когда рвутся фугасы и свистят пули, совсем не трудно, нужно только уметь падать. И самое смешное, что я трижды падал с лошади на полном скаку и ничего не сломал. Но это, конечно, не главное. Главное, что я сыграл свою первую серьезную роль именно у «генерала Вайды», как мы его называли во время съемок. Я не могу объективно судить об этой роли. Может быть, другие я сыграл лучше, может быть, сыграю лучше в будущем, но роль Рафала останется у меня самым дорогим воспоминанием еще и потому, что в работе над ней я встретился с режиссером, который стал моим учителем. Я снялся у него в пяти картинах, а в одной из них - «Охота на мух» - был ассистентом режиссера…

— Вы намерены заняться режиссурой?

— Не знаю. Во всяком случае, не сейчас. Только тогда, когда я почувствую себя достаточно взрослым, человечески зрелым, когда буду знать, что именно я хочу сказать людям. Но Вайда все время уговаривает меня попробовать и даже взял меня ассистентом, чтобы потом, если я захочу, у меня было право получить самостоятельную постановку.

— Несмотря на свою молодость, вы сыграли уже пятнадцать ролей в кино. Какую из них вы считаете самой значительной?

— Такой еще нет. Даже в фильме «Все на продажу» я сыграл крохотную часть себя — одну пятую, ну, может быть, четверть. В «Охоте на мух», в небольшом эпизоде, — тоже. А я мечтаю о такой роли, где удалось бы сыграть половину, больше, почти всего себя. Я говорю это не потому, что так высоко себя оцениваю, а потому, что в возможностях любого актера всегда заложено значительно больше, чем проявляется в его ролях. В кино это особенно важно. Вспомните хотя бы Генри Фонда или Гэри Купера. Они всегда играли сами себя, казалось бы, всегда одно и то же, но по их ролям можно было бы написать правдивейшие книги об их жизни — от юности до старости. Это не всем удается. У Цыбульского, о котором мы все время говорим, не было такого счастья, ибо только одна роль соответствовала его таланту, его человеческой личности. Он изменялся как человек, рос как актер, а роли были ему до колен. Говорили, что он идет вниз, но это неправда. Если собрать все его даже самые проходные роли, окажется, что многое ему удалось – это видно из документального фильма Яна Лясковского «Збышек». В «Йовите», где мы играли вместе, у него был крохотный эпизод, но он буквально из ничего сделал потрясающую психологическую драму. Так было во всем, ему достаточно было войти в комнату, и уже все обращали на него внимание. Так умеет делать и ваш Смоктуновский. Иногда это заложено в сценарии, но — чаще всего — в самом актере. Збышек говорил: не отказывайся от маленьких ролей, в большой роли тебе все помогает — режиссер, коллеги, мизансцена, а в эпизоде — ты один, и это должно быть как выстрел, чтобы за три минуты экранного времени зритель тебя понял, узнал и запомнил. Я осознал это только после его смерти, когда сыграл «Брошенного» в «Охоте на мух». А потом видел такое и у других — скажем, у Н. Михалкова в «Дворянском гнезде», у Н. Мордюковой в «Войне и мире».

Я понимаю, что полностью проявить себя удается только гениям, а я себя гением не считаю. Но мне надоело играть молодых парией, которые кажутся мне менее впечатлительными, чем я сам, менее опытными, меньше пережившими. Мне приходится подтягивать их к своей мерке, а нужно подтягиваться самому — к роли, чтобы расти как личность.

Каждая роль должна заставлять актера искать в себе нужные струны. Зачастую они таятся глубоко, под спудом. Иногда даже не осознаешь, что они в тебе есть. Но когда эта нужная и единственная струна отзовется, роль сразу становится чем-то, что позволяет осуществить собственные мечты и замыслы. А актер знает тогда, что он не обманет зрителя, завоюет его, не оставит равнодушным к созданному им образу. Ибо успех приходит к актеру лишь тогда, когда зрители могут полностью отождествить актера с героем. И для самого актера роль тем увлекательнее, чем больше она позволяет открывать в себе самом самые глубинные тайны – добро и зло, благородство и низость, трусость и отвагу…

— Какая из ваших ролей оказалась для вас самой увлекательной в этом смысле?

— Гамлет на сцене Варшавского театра в постановке Адама Ханушкевича. Шекспир оставил как бы пустые места, недомолвки, которые каждая эпоха заполняет новым содержанием... Каждый же актер заполняет эти задуманные Шекспиром «бреши» своей собственной личностью.

В театре я работаю уже три года. Здесь я могу опереться на лучший репертуар мира. Я раньше боялся сцены. Потом оказалось, что это не так страшно: обращаешься к живым людям, которые каждый вечер реагируют иначе. У меня есть комическая роль в «Девичьих обетах» — Фредро. Я сыграл ее уже сто раз, и мне ни разу не было скучно. Обидно, что так не бывает в кино, которое в принципе сегодня способно на большее, чем театр. Поэтому я и взялся за «Гамлета». Кое-какая «шекспировская» подготовка у меня была: я сыграл Банко в телевизионном «Макбете», который поставил Вайда. Я не знаю, удался ли мне Гамлет, но я знаю, что взялся за самую серьезную роль в мире и, даже если она мне и не совсем удалась, что-то во мне останется, что-то пригодится потом, в других работах…

Надо сказать, что предложенная мне Ханушкезичем роль – это не традиционный Гамлет. Это Гамлет сегодняшний, Гамлет, впитавший в себя весь трагизм современной истории, знающий цену всему, что происходит вокруг. И потому он мудрее и взрослее остальных персонажей в традиционных костюмах, париках и гриме… Таков был режиссерский замысел, быть может, потому, что я, наверное, и не смог бы сыграть сугубо «театрального» Гамлета.

— Не кажется ли вам, что вы слишком пристрастно относитесь к ролям, которые сыграли... Быть в таком возрасте самым популярным актером страны, первым лауреатом премии имени Цыбульского...

— Наверное, это не только мой комплекс, но мне всегда кажется, что я сыграл плохо. Ведь совершенно нет критериев. Публика иногда ошибается, критика ошибается почти всегда... Когда-нибудь придумают компьютер, который сосчитает я скажет: вот это хорошо, а вот это — плохо. Но это когда будет... И потому я завидую спортсменам и с грустью вспоминаю о спорте. Там есть результаты, есть очки, секунды, метры, килограммы, там всегда известно, кто чего стоит, и не вообще, а сейчас, в данную минуту. А актеры работают как во тьме, стремятся к некоему неопределенному идеалу. Разумеется, в этом есть и привлекательное, может быть, именно этим мы и интересны зрителю, но уверенности это не придает. И потому я, когда удается, стараюсь работать без дублеров, чтобы почувствовать хотя бы радость оттого, что могу действительно вести себя на съемках в полную меру своих возможностей, рассчитывая только на себя самого… Я понимаю, что вы ждали другого ответа, но моя актерская амбиция до сих пор не удовлетворена и, наверное, никогда удовлетворена не будет. Мгновения полного удовлетворения, полного актерского счастья – это, наверное, творческая гибель актера, но каждый из нас мечтает об этом, и, видимо, поэтому наша профессия так мучительна и так прекрасна… Быть может, все, что я говорил вам, неверно. Я болтлив, как каждый актер – это от постоянного творческого голода человека, который пользуется любой возможностью, чтобы высказать все, что чувствует. Наверное, только гениям удается показать себя так, что говорить уже нет нужды. И потому гении обычно молчаливы...

— В связи с этим еще один вопрос: что сформировало вас как актера, чему вы больше всего обязаны как актер?

— Возможно, это банально, но больше всего я обязан жизни. Всем и всему: ребятам, с которыми дрался в детстве, учителям, которым действовал на нервы, матери, которая учила меня жить, режиссерам, которые учили меня профессии, коллегам, друзьям, врагам. Польской и русской литературе, поэзии, музыке, истории, спорту... Меньше всего я обязан театральной школе. Дело в том, что с точки зрения формальной я любитель, я ушел со второго курса школы в кино — и не жалею об этом. Конечно, мне придется закончить школу, чтобы получить диплом, но я сделаю это экстерном. Мне кажется, что театральная школа — это место, которое меньше всего дает актеру. В самом деле, молодой парень проводит здесь четыре лучших своих года, словно в монастыре. Его воспитывают только профессионально, его учат только ремеслу, а это техника, не больше.

Подлинный профессионализм — это способность впитывать в себя окружающее. А воспроизводить жизнь, если у тебя есть талант, научиться легко...

— И последний вопрос: ваши планы на будущее?

— Было только одно предложение, от которого я не мог и не хотел отказаться, — это предложение Вайды сыграть в его новой картине «Пейзаж после битвы», экранизации рассказов Тадеуша Боровского. Я боялся этой роли, но не мог ее не сыграть, ибо это было совершенно не похоже на все, что я играл до сих пор. Дело происходит в первые послевоенные месяцы, в Германии, в американском лагере для перемещенных лиц, где собраны поляки, бывшие военнопленные, из разных гитлеровских концлагерей. Начинается мирная жизнь, создается даже своеобразное микрообщество, со своими конфликтами, со своими политическими столкновениями, со своими моральными нормами. А в центре — молодой поэт, прошедший все круги гитлеровского ада, человек трагической судьбы. Он на первый взгляд ничего не делает, только смотрит вокруг, впитывает, пропускает через себя. И любит. И очищается от ужаса военных лет. Вайда сказал однажды, что хочет снять в этом фильме историю Тристана и Изольды образца сорок пятого года. Вот я и сыграл этого оборванного Тристана в рваном свитере и старомодных очках... Я надеюсь, что здесь наконец я сыграл самого себя. Такого, каким я себе себя представляю. Таким, каким сыграл себя Цыбульский в «Пепле и алмазе». Если это мне удалось, быть может, я — во всем непохожий на Збышка — смогу назвать себя его преемником.

...Он сыграл эту роль именно так. Она стала его лучшей ролью, стала подлинным началом его настоящей, взрослой биографии. После «Пейзажа» Ольбрыхскому уже не приходилось отказываться от предложений. Едва закончив сниматься, он сыграл в следующем фильме Вайды — в экранизации поэтической и жестокой новеллы Ивашкевича «Березовая роща», отправился в Венгрию, где сыграл в картине Миклоша Янчо «Голубые барашки», вернулся в Польшу, чтобы сняться в первых кадрах психологической драмы Кшиштофа Занусси «Семейная жизнь», воспользовался перерывом в съемках, чтобы улететь в Рим и начать работать в следующем фильме Янчо «Пусть прекратится дождь» с Моникой Вити и Пьером Клементи…

Даниэль Ольбрыхский прочно занял место первого актера польского кино, то самое место, что было вакантным после смерти Цыбульского. Занял только потому, что остается самим собой…

М. Черненко, С. Черток